Паскуале Виллари. Марсилио Фичино и Академия Платона

Из книги Паскуале Виллари "Джироламо Савонарола и его время": М., ООО "Издательство АСТ", 2004, стр. 77-91.

ГЛАВА IV

МАРСИЛИО ФИЧИНО И АКАДЕМИЯ ПЛАТОНА.

Флорентийский собор 1439 года, имевший целью соединение восточной и западной церквей, не дал благих результатов для религии, но развитию наук на западе принес весьма существенную пользу. В качестве представителя восточной церкви прибыл из Константинополя сам император Иоан Палеолог. Вместе с ним явились во Флоренцию много выдающихся ученых, которые говорили языком Платона и Аристотеля, с такой любовью и с таким восхищением всеми здесь тогда изучаемым. Весьма естественно, что новоприбывшие гости сразу же нашли себе целую толпу почитателей, сделались центром внимания, предметом всеобщего ухаживания.

Между ними были: Джиорджио Сколари и Виссарион, обратившийся потом в католичество и сделавшийся впоследствии кардиналом. Но самым почтенным между ними был более чем 80-летний старец Джиорджио Джемисто*), имя которого совершенно несправедливо забыто потомством, хотя в своё время он был самым выдающимся греческим философом. Можно сказать, что он как бы жил среди традиций древнего мира: произведения его были таковы, что самые опытные филологи должны были употреблять большие усилия, чтобы не смешать их с литературными памятниками Эллады. За его благоговейное преклонение перед Платоном и глубокое знакомство с его произведениями ему было присвоено имя Джорджио Джемисто Плетоне. Его любовь к древним была такова, что в словах его о приближении религиозной реформы, когда одно и то же учение будет возвещено всему человечеству и исчезнет всякая разница в культах, слышится надежда на восстановление языческих божеств, преобразованных по его неоплатоновским идеям. Главный его труд, где он развивает свои идеи, под зазваниям «О законах» был сожжен после его смерти его противниками как еретический, и до нас дошли от него только кое-какие отрывки. Как здесь, так и в других его произведениях он высказывает свои религиозные убеждения со всею свойственной ему откровенностью. И, однако, таковы уж были времена, что именно он был выбран защитником интересов греческой церкви на соборе! Предложение это он принял без всяких колебаний, ибо церковь восточную считал гораздо более склонной к принятию его идей, пользовавшихся сочувствием в самой Греции, чем церковь западную. И в Италии ему оказан был наилучшимй прием. Важность его манер, обширная ученость, его преклонный возраст, изящество ученых работ, написанных языком почти самого Платона, придавали ему авторитет, никем не оспариваемый. Но едва ли он остался доволен тем отношением к своим идеям, какое он встретил во Флоренции, где с одинаковой жадностью читали тогда и Аристотеля, и Платона, где не отмечали, а может быть, даже совсем не замечали разницы между воззрениями обоих философов. После продолжительного изучения аристотелевской философии по арабским комментариям итальянцы добыли наконец в XV веке и оригинальные произведения самих Платона и Аристотеля. Но они читали их, не отличая одного от другого. Трудности языка и толкований занимали пока всё их внимание: все рассуждения сводились к к вопросам грамматики и филологии, философского же в собственном смысле этого слова образования тогда ещё не существовало. Но, без всякого сомнения, начало его уже было близко, и развитие его не могло нанести ущерба Платону, его философии, которая легко могла ужится с христианской доктриной.

*) Греч. - Γε?ργιος Πλ?θων Γεμιστ?ς. Латинизированная транскрипция имени, - Джиорджио Джемисто Плетоне, - редко встречается в русскоязычной литературе. Более распространеннаым является прочтение имени непосредственно с греческого - Георгий Гемист Плифон, см., например - А.Х. Горфункель. "Философия эпохи Возрождения", М.: Книжный дом "ЛИБРКОМ", 2009. (комментарий И.Московченко)

Джемисто сразу дал всему вопросу теоретическую постановку своим трудом «О разнице между философией Платона и Аристотеля», в котором с большой проницательностью и знанием дела сравнивая эти две системы, во всех пунктах отдал предпочтение Платону. Между греками возгорелся по этому поводу горячий спор, в котором приняли участие и итальянцы. Образовалось, таким образом, два лагеря – платоников и аристотеликов, нападавших друг на друга с неистовством, совершенно невероятным в наши дни. Джиорджио Сколари и Теодоро Газа, оба греки и последователи Аристотеля, первые ответили на этот труд Джемисто, один иронически, другой с задором.

В защиту Джемисто выступил ученик его, Виссарион, с анонимным письмом, которым он хотел ввести спор в более приличные рамки. К несчастию, у него сорвалось признание, что он считает Теодора Газа более ученым, чем Трапезунцио, который был тогда во Флоренции. То был человек характера запальчивого и надменного, грубый, готовый ссорится со всеми. Он тотчас же вмешался в спор и притом с такой горячностью, что удивил всех. Сам будучи почитателем Аристотеля, он с одинаковой яростью напал и на платоников, и на аристотелеков. Он называл их при этом не любителями мудрости, а любителями мрака, посылал по их адресу всевозможную ругань и грубые насмешки и наконец, не ограничившись оскорблениями живых, с бранью накинулся на умерших. Платон, по его словам, был предан всевозможным порокам: чревоугодию, похотливости, всякого рода кутежам, - был человеком неверующим, без достоинства и т.д. Неприличный тон этих речей, до такой степени лишенный всякой сообразности и правдоподобия, естественно должен был вселить во всех честных людях отвращение. Все с негодованием отвернулись от него. Но это нисколько не остановило Трапезунцио, и он продолжал свою полемику в том же духе до самой свеой смерти, причем так и не нашел ни в ком сочувствия.

Между тем Виссарион работал над большим трудом: «На клеветников Платона» , который и выпустил наконец в самый разгар споров. Победоносно защитивши в нем память великого философа, он доказывал, что разногласия между Платоном и Аристотелем вовсе не так велики, как многие предполагали. Эллинский Аристотель, говорил он в заключение, может и должен быть приведен в согласие с Платоном это было сделано александрийской школой, это же могут и должны сделать итальянцы XV века. Таким образом, спор принял более систематическую, более приличную форму и во Флоренции наконец восторжествовала та философия, которая постоянно была известно под именем платоновской, но которая была скорее неоплатоновской или александрийской. Предания о ней никогда не умирали в Греции, а теперь последние защитники её пересадили её в Италию.

Самым замечательным в том споре был тот пункт, на котором сосредоточивался весь интерес обеих сторон. Платон и Аристотель, по Джемисто, оба соглашаются, что природа направляет свои действия к определенной цели, но Платон утверждает, что она действует сознательно (consulto agit), что в ней есть дух, субстанция, дающая себе отчет о задачах , к которым стремится; Аристотель же, наоборот, сравнивает её с работником, который, раз усвоив своё ремесло, работате потом машинально (non consulto, хотя тоже всегда направляется к определенному концу. И здесь Джемисто отмечает великое превосходство платоновской концепции. Природа, говорит он, есть произведение Божие, далеко превосходящее создание рук человеческих. И в ней всегда соприсутствует премудрость и промысел Божий, и если человек и может действовать иной раз по привычке, то Бог действует всегда и только по высочайшему разуму. Вопрос этот, хоть и выраженный в такой сухой и неопределенной форме, в сущности был чрезвычайно важен. Дело шло о решении проблемы: что действует в природе – разум или случай, есть ли природа – проявление божественного и всемирного духа, который оживляет вселенную и управляет ею, или она есть слепой результат тех законов, которые заложены в материи. То, что Плетоне сумел в XV веке сразу поставить итальянскую мысль на философскую почву, но и сосредоточить её на самом жизненном её вопросе, является доказательством его глубокой философской проницательности. Не менее замечательно также и то, что современные ему ученые сразу поняли всю важность возбужденного им спора и с таким жаром оспаривали друг у друга почву.Как только Джемисто увидел, что ученик его Виссарион хотя и в умеренной форме, но с твердостью отстаивает платоновские идеи, и убедился, что они берут уже перевес во Флоренции, он уклонился от всяких дальнейших споров и стал подыскивать лишь наиболее подходящие способы ещё крепче утвердить их здесь. Он обладал особенным искусством внедрять в людей то преклонение, тот, можно сказать, культ, который он питал сам к Платону. С этой целью он сблизился с Козимо Медичи, и после многочисленных бесед, которым тот внимал всегда с особенным интересом, успел вызвать энтузиазм и в душе этого всемогущего тогда человека. Заметив увлечение последнего новыми идеями, он пошел ещё дальше: он сообщил ему свою мысль о воссоздании во Флоренции той древней Академии, которая стяжала Греции столько славы и была так полезна для философии Платона. Идея эта очень понравилась Козимо, и он тотчас взялся за приведение её в исполнение. Таково было происхождение знаменитой Академии Платона, которая имела немаловажное значение для философского движения того века.

Обеспечивши, таким образом, торжество своих идей, Джемисто возвратился в Пелопонес, чтобы провести там немногие оставшиеся ему годы жизни. Но враги не оставили его в покое и вынудили продолжать борьбу: тот самый Сколари, который одним из первых выспупил против него во Флоренции, сделавшись теперь патриархом константинопольским, поднял против него ещё более ожесточенную войну. Одушевляемый религиозной ревностью, он стал преследовать его обвинениями в еретичестве и неверии. Когда же Джемисто умер, он всячески старался очернить его память и наконец сжег его рукопись «О законах», труд, который вследствие этого почти окончательно погиб для потомства. Тем не менее память о Джемисто Плетоне осталась в Италии весьма живою: он снискал здесь такую любовь и уважение, что в 1465 году, через 15 лет после его смерти, Сигизмунд Малатеста, возвращаясь с войны из Мореи, пожелал перенести как святыню тело его в Римини. Здесь он положил его в мраморный саркофаг, на котором надпись прославляет его как вождя философов и ученых. Саркофаг этот находится в наружной стене церкви Св.Франческо и является истинным шедевром итальянского ренессанса, созданным гением Леон Баттиста Альберти.

(...)

Если упадок изучения греческой литературы заставил совершенно несправедливо забыть имя Джемисто, то всякий, кто будет читать историю того времени, несомненно увидит, что он был истинным насадителем философии Платона в Италии и, следовательно, одним из наиболее почитаемых тогда людей, которым культура наша, во всяком случае, многим обязана. Но едва лишь он оставил Флоренцию, как Козимо тотчас же понял, что без человека, который взял бы на себя труд управления Академией, который был бы её душою, она процветать не может.

Поэтому внимание его остановилось на одном молодом ученом, который подавал самые блестящие надежды: то был Марсилий Фичино, сын его домашнего врача (род. В 1433 г.).

Заметив его выдающиеся способности, он начал щедро помагать ему материально и вообще оказывать ему всяческое поощрение, решив сделать из него представителя новой философии. Молодой Фичино давно уже с жадностью изучал систему Платона и ещё в молодых летах писал о ней обширные трактаты. Но теперь, побуждаемый Козимо, он взялся за изучение греческого языка, начал вникать и тщательно комментировать подлинные произведения великого философа, подготовляя тот перевод всех его трудов, который и до сих пор сохраняет все свое значение и пользуется авторитетом несмотря на то, что филология сделала с того времени большой шаг вперед. Преклонение Фичино перед Платоном, всё увеличиваясь, дошло до того, что стали говорить, будто он, каноник церкви Сан Лоренцо и восстановитель христианской философии, возжигал даже лампаду перед его бюстом. С течением времени он распространил свои изыскания на всю древность, и встречая имя неизвестного ему философа, тотчас же с жадностью пускался в поиски за его произведениями. С неутомимым рвением читал он аристотеликов, платоников, александрийцев, отыскивал отрывки Конфуция и Зороастра, изучал книгу Бытия, переходи от одного века к другому, от одной системы к другой, как бы сам того не замечая. Достаточно было быть древним, чтобы пользоваться его удивлением. Одно время он клялся Аристотелем, теперь же всей античностью в целом. Это был большой шаг вперед, хотя уже со времени спора между приверженцами Аристотеля и приверженцами Платона можно было предвидеть, что обращение к разуму станет делом неизбежным. Но раньше, чтобы придти к такому результату, философии необходимо было усвоить всю древность, и только переварив эту мудрость окончательно, она могла достигнуть сознания своей независимости.

Лихорадочное изучение древних писателей настолько овладело душой Фичино, что он сделался как бы живым словарем всей древней философии, а труды его производят впечатление одной большой энциклопедии всех учений того века. Он обладал познаниями также и в естественных науках, и в области медицины, которым отец хотел посвятить его в первые годы его воспитания. Но эти познания не научили его в своих суждениях держаться опыта и наблюдения: чтобы подтвердить какую-нибудь истину, ему недостаточно было доводов разума, свидетельства целой природы или всего человечества. Ему необходимо было найти подходящее место в каком-либо стихе Платона или другого древнего автора, безразлично скептика или материалиста.

Небольшой по объему и сам по себе маловажный труд Фичино “Христианская Религия” с особою отчетливостью показывает нам странное смешение идей, какое царило у енго в голове. Он хочет доказать истинность учения Христа, божественность его посланничества, и начинает речь так:

“пришествие Христово много раз был предсказано Сивиллами, стихи Вергилия, предвозвестившие его всем известны. Платон, спрошенный, как долго продлится господство его философии, ответил: до тех пор, пока не придет тот, кто откроет источник всякой истины. Порфирий сказал в своих ответах: боги возвестили Христа, в высшей степени милосердного и святого, и утверждали, что Он бессмертен, выражаясь о нем с большою благосклонностью.”

На таких и подобных аргументах основывается весь труд его. Итак, чтобы доказать истинность христианской религии потребовались Сивиллы, Вергилий, Платон. Порфирий должен был заверить нас, что об Иисусе христе с благосклонностью свидетельствовали боги языческие! Таков был склад ума и таков был характер трудов Марсилия Фичино. То всеобщее восхищение, которое пробудили открытия друвних сокровищ литературы, нашло себе в нем полное воплощение и настолько подчинило себе его ум, что сделался неспособным ни к какому свободному полету мысли. Он совершенно наивно признавался своим друзьям, что, когда ему пришла в голову первая мысль о большом труде: “Богословие Платона”, он хотел было писать его в чисто языческом духе и лишь по более зрелом размышлении заставил себя придать ему христианский отпечаток.

“Богословие Платона” являяется самым главным трудом Фичино, тем, в котором он постарался сконцентрировать всю свою ученость, приведя её по возможности, в логический и систематический порядок. Но кто вздумал бы искать здесь настоящего философского едиснтва, тот жестоко ошибся бы. Такого единства не было в голове самого автора: произведения его принимали всегда форму пространного рассуждения, прерываемого и запутываемого массой не идущих прямо к делу идей, которые он заимствовал у бесконечного числа второстепенных авторов. У него нет ни научной цельности, ни последовательности рассуждений, ни даже того изящества формы, какого можно было бы ожидать от человека, всю жизнь посвятившего изучению греческих писателей. Впрочем, нужно сказать, что истинное изящество является следствием ясности и точности идей, того свободного, непринужденного течения мысли, которое было совершенно заглушено в Фичино.

И тем не менее в истории наук и, в особеннсоти, в истории философии замечается какое-то единство, жизнь которая присуща скорее самой науке, чем тому, кто её разрабатывает. Она делает постоянные успехи, идет вперед, расчищая себе дорогу, несмотря на трудности, воздвигаемые неспособностью писателей. Уже в споре платоников и аристотелеков внимание философов должно было остановиться на самом главном вопросе, и Фичино, ходом вещей принужден был группировать свои идеи именно около него и привносить сюда, сам того не замечая, некоторое единство и систему. Каким образом действует природа? – спрашивали тогда все философы, но спрашивали не столько потому, что понимали важность этой темы, сколько потому что она была выдвинута философствующей мыслью того времени. Фичино хотя и был платоником, предпочел бы признать справедливость за обеими сторонами или, по крайней мере, не высказываться определенно. Но это уже было невозможно для него: нужно было, наоборот, остановиться на этом вопросе и подвергнуть его всестороннему обсуждению. Таким образом, и в “Богословии Платона” мы имеем дело с проблемою, которая требовала определенного решения, с проблемой, вокруг которой, по необходимости, группировались и все прочие вопросы.

Итак, мир, по словам Фичино, оживотворен бесконечным количеством душ: вода, земля, растения, звезды, свет – все имеет свою “третью субстанцию”, свою особую душу. Все души разумны, бессмертны, но неотделимы от тел. Они поддерживают в природе вечную деятельность своим непрерывным переходом одна в другую. Благодаря им вода самостоятельно творит свои живые существа, земля постоянно цветет, звезды движутся в величайшем порядке, и природа в целом действует сообразно с вечным разумом. Но чему соответствуют эти души? “Идеям” Платона или “формам” Аристотеля? И тем, и другим, - отвечает Фичино. По Платону вещи существуют постольку, поскольку они отвечают идее, по Аристотелю – поскольку они имеют форму. Последний признает в вещах некоторую первообщую основу, которая является прототипом для всех остальных форм. В сущности, она ничем не отличается от идеи Платона: мы имеем тут дело с двумя построениями мысли, тождественными с концепцией разумной души, или третьей субстанции. Так Фичино старается примирить Платона с Аристотелем.

Это бесконечное число души, или третьих субстанций, разделено на 12 разрядов сообразно 12 созвездиям зодиака: они имеют непрерывное общение между собой и все отражаются в единичной душе человека, который является как бы микрокосмом творения. Вот почему души природы могут влиять на души человека: все они встречаются в ней, и этим объясняется и влияние звёзд. Если Марс в известном своем положении может оказывать действие на человека, то это потому что в нем уже есть его духи, которым звезда придает известную силу. Если камень или трава будят в нас одну страсть и угашают другую, то это потому что третья субстанция этих вещей находит себе в нашей душе соответствие или противодействие. Так Фичино оправдывал все суеверия своего века, суеверия, от которых и сам он не был вполне свободен. В самом деле, он приписывал Сатурну обычную его меланхолию, всегда носил множество амулетов, которые постоянно менял, смотря по состоянию духа. А в своем трактате "Die vita cotelitus comparanda" он даёт подробное изложение этого влияния звезд, камней, животных, пространно рассуждает о таинственных силах агата, топаза, зубов ехидны, когтей льва и проч. И проч.

Такие верования не были особенностью только одного Фичино, но как мы уже говорили, свойственны были всему веку, а теперь стали преобретать все новую и новую силу и становится достоянием масс. Греки ли заносили их к нам с востока, умы ли тогда к ним были особенно склонны вследствие отсутствия твоердой веры и знаний, одно несомненно, что их держались самые серьезные люди того времени. Не имея ни силы, ни смелости верить показаниям собственного сознания, они жадно хватались за призраки фантазии. Алхимия, звездочетство, оккультные науки вновь получили доступ в университеты, во дворцы, пропагандировались на площадях. Природа, казалось бы, полна была неведомых сил, таинственных духов, которые входили в общество с людьми. Предчувствие необычайных событий, великих переворотов, страшных несчастий было общим у всех народов и особенно сильно было у итальянцев. Пошли слухи о переменах и реформах, которые готовились в области религиозной. Мы видели, что Плетоне ожидал торжества языческих богов, серьезный и ученый Ландино составил гороскоп религии и из соединения Юпитера и Сатурна выводил, что 25 ноября 1484 года должен случиться великий переворот в области христианских верований. То был век сомнений и предрассудков, равнодушия и странной экзальтации. Итальянцы не хотели защищать своего отечества, но шли навстречу тысячам опасностей в поисках за древними кодексами. Сормневались в бытии Божием, а верили в духов. Макиавели думал, что «воздух полон духов, которые сочувствуя смертным, предупреждают их дурными предзнаменованиями о приближающихся бедствиях». Франческо Гвиччиардини уверял, что «существуют воздушные духи, которые запросто говорят с людьми». «Я сам тому видел такое доказательство, что почти решительно в том уверен». Следовательно, Марсилий Фичино воспользовался древностью лищь для поддержания странных верований своего века, и его неоплатоновская философия оказывается удивительно к тому пригодной.

По Фичино, мы должны различать в человеке две души: одна – душа чувствовательная, третья субстанция тела, которая неотделима от него и после смерти подвергает его вечным превращениям материи, другая - «ум», душа познающая, то божественное дуновение, которое вложено в него Творцом. Она является духовной и всеобъемлющей нашей природой, есть микрокосм творения и находится в общении со всеми душами. Несмотря на то, что она бывает не чужда земных интересов, обуревается страстями, подвергается скорбям и бедам, она все же может возвышаться и к созерцанию вещей небесных, может видеть далее настоящего, предсказывать будущее и, в экстазе, достигать блаженного лицезрения Бога. Это лицезрение, которым, между прочим, обладали Плотин и Порфирий, есть высшее счастье, на какое мы можем рассчитывать на земле. Оно есть подобие того блаженства, какое ожидает нас на небе. Но что это такое – Высочайшее Существо? Оно есть «Единство». Для него и для неоплатоников совершенное непременно должно быть «единым». Вот почему и Бог существеннейше «един», более того, он есть самое «Единство». Можно было бы также сказать, что Бог есть «Ум», но тогда нужно было бы добавить, что ум в нем есть и душа, и тело в одно и то же время. Далее: Творец не хотел входить в непосредственное соприкосновение с природой. Поэтому он окружил свой присто ангелами, которые суть творения разумные и бессмертные: через них он и сотворил все третьи субстанции, вверенные теперь их заботам. Так из Высочайшего Существа выходит бесконечная серия душ, которые творятся и управляются одни через посредство других. Только в человека Творец восхотел вложить своё собственное дуновение, пожелал, чтобы он был произведением Его рук, создан по подобию Его Самого. По этой причине, заключает Фичино, в центре человеческого ума есть точка, в которой и происходит высочайшее соприкосновение творений с Творцом.

Такова была сущность учения Фичино: оно представляет собою подражание неоплатоническим теориям, растворение, так сказать, всей древности в Александрийской школе, смешение собственных взглядов с христианским учением посредством странных аллегорий и чисто детских приёмов. Идеи Платона, формы Аристотеля, третьи субстанции, звёзды, боги язычества и ангелы Ветхого и Нового заветов должны были сочетаться в одной высочайшей идее, которой как раз и не доставало Фичино. И всё же он, хотя и смутно, но всёе же сознавал, что языческая и христианская философии не должны противоречить одна другой, что они должны слиться воедино. Это составило настоятельную необходимость того века. То, что он почувствовал и выразил её, придаёт его доктрине особенное значение в истории, хотя ей и недостаёт внутренней философской ценности, оригинальности, органического единства. И несмотря на всё это, наука идет своим путем даже в трудах Фичино, который, можно сказать, сам решительно того не замечая, не желая того, двигал её вперёд. Когда он говорил: море имеет свою третью субстанцию, реки – свою, камни – свою и т.д., но что есть ещё иная третья субстанция, более общая, которая есть душа всей нашей планеты, подобно тому как в каждой вещи есть форма, которая есть форма и всех прочих вещей, тогда он бессознательно для самого себя открывал путь первому и оригинальному философу, какого когда-либо имела Италия. В самом деле, что сделал Джордано Бруно, когда на крыльях нового умозрения смело вознесся на те высоты мысли, которые должны были привести его к столь гибельной для него развязке? Он сочетал все души Фичино в одну. Эта душа, говорил он, есть душа мира, она есть в одно и то же время ум, душа и тело, Бог и природа. Она обнаруживается в бесконечных видах и мирах, не знает ни времени, ни пространства, в ней – примирение всех противоположностей. Открыв это новое и более высокое «Единство» и следуя указаниям своего собственного спекулятивного гения, он вполне сознательно порвал связь с рабскими традициями школы Платона и в могучем порыве вознесся в свободную область знания, где звезда его будет сиять вечным светом. Но Бруно появился целое столетие спустя после Фичино. Последнему даже и не снилось, что он расчищает путь такому смелому и решительному противнику той самой древности, которую он так обажал и которой он посвятил всю свою жизнь.

Кроме двух больших работ – перевода творений Платона и «Богословия Платона» - Марсилио Фичино принадлежит бесчисленное количество переводов александрийских писателей, трактатов, писем, речей. Он читал публичные лекции в высшей философской школе, был учителем Козимо, Пиеро и Лоренцо Медичи, был душой новой Академии, которая наконец поднялась на должную высоту под его руководством, завоевывал себе симпатии покровителей и всеобщее расположение. Сам Лоренцо Великолепный посещал её и принимал участие в происходивших там дебатах. Ученые стекались сюда целыми толпами, все искали чести быть допущенным в неё. Здесь читали диалоги Платона причем роли выведенных в них лиц принимали на себя разные чтецы. Объяснялся текст, отстаивались приводимые соображения. Посредством разных натянутых и странных аллегорий отыскивались в них зачатки христианских идей, произносились по их поводу длинные латинские речи, в которых блистал своей обширной ученостью Марсилий, вызывал к себе всеобщее удивление разносторонний и гибкий ум Лоренцо. 27 ноября, день, в который как тогда думали, родился и умер Платон, и который по древнему обычаю торжественно справлялся неоплатониками, для Флорентийской Академии сделался как бы религиозным праздником. Бюст бессмертного поэта украшался лавровыми венками и ставился на почетном месте. Произносились речи, пелись гимны. Некоторые в своем энтузиазме шли ещё далее: они предлагали просить папу о причислении Платона к лику святых.

Теперь трудно представить себе то значение, какое для того времени имело это собрание ученых и какая честь проистекала от того для Фичино, Лоренцо и Флоренции. Город сделался средоточием итальянской образованности. Из Германии, Франции и Испании стекалась сюда учащаяся молодежь, чтобы присутствовать на публичных лекциях Фичино. Произведения последнего с жадностью читались по всей Европе. Его качества и недостатки, его ошибки и верные мысли – всё способствовало его прославлению. То, что он сумел примирить в одной философской системе язычество и христианство, возбуждало всеобщий восторг. Его неоплатонический мистицизм оказал огромное влияние на самого Савонаролу, которого Фичино превозносил и которому удивлялся, пока тот имел успех, но от которого в черные для того дни отвернулся самым низким образом вместе со многими другими учеными...